С т р а н н а я    ф а н т а з и я

Никогда не желай людям зла,

Ни в отчаянии, ни втихую.

Ты подумал, и мысль поползла,

Гость непрошеный, в жизнь чужую.

Что она принесет ненавистной судьбе,

Бед каких натворит – ты не знаешь,

Но она неизбежно вернётся к тебе,

И тогда все сполна испытаешь.

И, забыв уж о подлой былой суете,

Небеса вопрошая глазами,

Свет потерянный станешь искать в темноте,

Со слезами, под образами!

     Как всегда, он сидел, пил со мной водку, мало обращая на меня внимание, да и на водку тоже. Я не спрашивал, какие мысли бродили в его утомленной всегдашними раздумьями и алкоголем голове, мне было давно уже ясно, что невеселые.

     Босс, как мы его прозвали еще на подготовительном отделении института, обязан был своим прозвищем Рижскому рынку, где он, за какие-то неимоверные по нашим понятиям деньги купил дешевый на наш взгляд джинсовый костюм фирмы «Boss» и, пунцовый от смущения, явился в нём на занятия. Тем не менее, он сорвал бешеный и искренний аплодисмент всей нашей группы, на который, например, вполне может рассчитывать клоун в цирке, выйдя в немыслимых лохмотьях для бракосочетания. От такой бурной реакции группы его одутловатое лицо еще больше прибавило в пурпуре, на сей раз от удовольствия.  По комплекции своей он уже тогда начинал приобретать ту осанистость, которая впоследствии приводит к обрюзглости, но внушительности не теряет. Отчасти по неистребимой российской привычке самим оставаться в тени, отчасти по описанным выше достоинствам Сережки Чулкова, при выборе старосты ни у кого не возникло даже мысли о том, что нашим представителем перед администрацией может быть кто-то другой.

     - Пусть он и будет нашим боссом! По всем статьям подходит! – крикнул кто-то, и с этого момента редко кто уже называл его по имени за глаза. Уж очень он вписывался в это слово, как в собственный джинсовый костюм.

     Коллективное сознание не ошиблось. Серега с головой ушёл в административную деятельность с первого же дня. Как мы ни упирались, он оставил нас после 4-й пары, для того, чтобы переписать пофамильно, а заодно привязать в сознании «название к образу», как он выразился. Никогда при его недолгом правлении не задерживали нам стипендию, - это небольшое, но приятное событие в жизни каждого студента. Даже, если никому на факультете еще не выдавали, Босс в положенное время приносил откуда-то свой неизменный пухлый и потертый отцовский портфельчик, и, предупредив, чтобы всё было по-тихому, доставал неизвестно откуда взявшуюся ведомость и  деньги.

     Словом, всё было бы хорошо, если бы Серега не был патологически влюбчив. Он обладал не только тучностью и краснотой лица, но и светленькими волосиками на мощной, начинающей сильно лысеть со лба голове, и такими же бровями. У меня, например, при взгляде на него, невольно наворачивались слезы от этого контраста красного и пшеничного. Он был безбрежен в своих порывах и желаниях, как традиционный русский купец. Любил поражать воображение размахом щедрости, искренности и легкости, с которой он совершал свои благодеяния. Влюбившись без памяти в девушку Иру, работавшую в институтской библиотеке, он совершил поступок в стиле XIX века. Мы стояли перед институтом, курили между парами. Ира, видимо, закончив работу, выходила из дверей. Вдруг, неожиданно для всех, к подъезду с размаху подкатила черная волга. Оттуда выскочил Босс с огромным букетом цветов в новом костюме, - а от этого еще более представительный, - и так же с размаху бросился перед остолбеневшей Ирой на колени в лужу с громогласным предложением руки и сердца.  Надо сказать, что, придя в себя от изумления, этот фортель оценила не только наша группа. Шквал аплодисментов, покрыл Босса и его поступок. Что же Ира? А Ира, не подав виду, что является единственной виновницей этого безумия, поджав губы, высоко вздернув голову с надменными бараньими глазами на лошадиной физиономии, обошла и предложение Босса и его самого, как столб, и понесла себя по направлению к метро. В этот момент, конечно, ни она, ни мы не подозревали, что всё равно она станет женой Босса и родит ему мальчика. Никто тогда и предполагать не мог, что жизнь у них всё равно не сложится, но симпатии, доходящие до восторга, были на стороне Босса безоговорочно. Симпатии же нашей группы моментально оказались на стороне Иры, когда после этого «концерта» мы узнали, что прошёл он за наш счёт, и, что стипендию, благодаря этой выходке, мы получим в усеченном виде. Конечно, Босс слёзно извинялся, что вынужден был без нашего согласия (можно подумать, он бы такое согласие получил) потратить часть наших денег, что на следующей неделе он выплатит всё сполна. Только мы не могли понять, откуда он, такой же студент дневного отделения, как и все мы, возьмёт такую огромную по тем временам сумму. Тогда мы ещё не знали и не предполагали, что эта необходимость и эта его обязательность, откроют ему в поисках путей заработка дверь в коммерцию. Не предполагали и того, что, переступив порог этой двери, он захлопнет её за собой решительно и бесповоротно, приняв решение, что образование для него это мучительная пытка, навязанная родителями, а коммерция – его судьба. Произойдёт это только после первого курса, когда он будет отчислен за неуспеваемость, но уже и на первом курсе мы его будем видеть настолько редко, что свидания с ним станут совпадать с выдачей стипендии. Я ещё буду пытаться выручить его, сдавая по его зачетке английский в сессию. Но, в тот вечер, когда я, взмыленный, выбегу из дверей института и вручу Боссу зачетку с четверкой по английскому, я пойму, что мои старания спасти друга, лишь временная отсрочка неизбежного.

     - Ну что?! Сдал?! – крикнул Босс, потом залился громовым хохотом, обратившись с характерным жестом в сторону института и с оттяжкой произнеся, - Вот, им всем! – а затем без перехода, - Ну, всё! Теперь мысли – кыш, кыш, кыш. Пошли пить водку!

     Я помню, тогда задумался, о каких таких мыслях он говорит. В итоге решил, явно не о своих.

      Впоследствии, когда мы уже без него продолжали путь к диплому, Босс, намыкавшись по своей бездушной и опасной тогда стезе, постоянно прибегал к нам, весь наполненный радушием, щедростью и деньгами. Он радостно кормил нас, нищих студентов, поил водкой, жаловался на жену, судьбу и безжалостные нравы торгашей, нисколько при этом, не завидуя нам, а просто и искренне радуясь, что у него есть мы, как отдушина. Тем не менее, привычка постоянно подсчитывать убытки уже входила в его натуру, как черта характера. Задумавшись однажды над рюмкой, он произнёс фразу, которая мне, например, дала понять, что осталось не так много времени до того момента, когда Босс перестанет ощущать тяжесть торговли и, наоборот, будет испытывать неудобство при встречах с нами.

     - Вы знаете, мужики. – выплеснулся он на одном из застолий, - за что я хочу выпить? Я хочу выпить за то время, когда мы с вами будем собираться, как равные. Я имею в виду, когда все вы будете иметь такие же деньги, какие теперь зарабатываю я. Вот, будет здорово! Яснее выразить необратимость перемен, происходивших в его сознании, Босс не мог.

     Будучи нелюбим и несчастлив в браке, не пользуясь абсолютно никаким успехом у женщин, Босс принялся их покупать. Он, в угоду своей патологической влюбчивости в куклообразных и хитрых бестий, не задумываясь, тратился на рестораны, цветы, дорогие подарки. И чем хуже становились его взаимоотношения с женой, тем больше могла рассчитывать получить очередная кукла. Я его в шутку назвал однолюбом, когда он за неделю умудрился познакомить меня по очереди с тремя  девушками одного плана, с жаром каждый раз утверждая, что он безумно влюблен.

     - Да ты, оказывается, однолюб, Сережа, - рассмеялся я как-то, не в силах смотреть в его искренние и глупые от очередной страсти глаза. И чтобы он не сильно напрягал мозги, я пояснил:

     - Ты любишь одну, только одну. Но, только один день. Так  поступают только настоящие однолюбы.

     С таким человеком и сидел я на кухне в квартире моего брата, который предложил мне пожить у него, сколько потребуется. А я и обрадовался, что появилась возможность приводить друзей и подруг, без оглядки на мнение мамы и без всякого стеснения с их стороны. Вот и Босс стал приезжать ко мне, когда совсем его уж допечет эта торговля. Правда, со временем, наши посиделки становились всё однообразнее и скучнее. Чем дальше, тем больше интересы наши развивались в противоположных направлениях: мои – в духовной сфере,  его – в материальной. А отсюда наступил кризис общения. Честно, говоря, я уже с неудовольствием соглашался на его визиты, так как предчувствовал неинтересную тягомотину питья большого количества водки с последующим утренним сожалением об этом. Процесс происходил ради самого себя, совершенно не управляемый нами, бесцельный. Посмотрев, наконец, в его отсутствующий, направленный бессмысленно в тёмное окно взгляд, не в силах больше подыскивать тему для беседы, я просто наполнил стопки и, подняв свою, спросил:

     - За что выпьем, Серёга?

     Он медленно перевёл на меня тяжёлый взгляд, будто с трудом узнавая меня после комы, потом так же медленно поднял стопку и, то ли взвешивая каждое слово, то ли, подбирая слова, сказал:

     - Вот, мы с тобой сейчас сидим. Мы друзья. А ведь, если посмотреть, ничего нас уже не объединяет. Я занимаюсь своим делом, ты своим, и живем мы, каждый своей жизнью, не пересекаясь нигде. И только здесь, на этой кухне, мы можем иногда встречаться и говорить. А о чём? Обрати внимание, мы можем только вспоминать. Ни обсуждать текущие дела, ни мечтать о будущем у нас не получится, ничто нас не связывает ни в настоящем, ни в будущем. А надолго ли нам этих воспоминаний хватит? Так вот, я хочу выпить за  твою душевность, за душу твою широкую и честную. Когда я прихожу сюда, мне становится легче. Ты знаешь, в том мире, где мне постоянно приходится крутиться,  перестаешь видеть в людях людей, верить в них. В коммерции, поверь мне, волчьи законы, и люди – волки. Ни с кем просто так, как вот мы с тобой, не посидишь, душу не раскроешь. Жена интересуется только количеством денег. Ей даже в голову не приходит, как иногда приходится рисковать, зарабатывая их. Я же ей не говорю, не хочу пугать и расстраивать. С тобой я могу говорить обо всём, и даже, если тебе это неинтересно, ты всё равно выслушаешь и поймёшь. Знаешь, как это дорого. Так выпьем за души наши бессмертные и за душевность общения, чтобы она всегда оставалась между нами!

     И тут, когда мы выпили, и я вновь почувствовал, что после такого словесного всплеска, отнявшего у Босса последние силы, он ещё не скоро сможет говорить, неожиданно сам для себя, соскучившись от этого тупого молчаливого пьянства, заговорил я:

     - За душу, за бессмертную душу выпили! Что ж, тебе оно, может быть, и поможет. Да, вот только для меня это с недавних пор значения не имеет.

     Босс, на это, прямо сказать, туманное и тревожное заявление не обратил никакого внимания, восстанавливая нарушенный мозговой баланс после такого длинного тоста. Он половину из того, что сказал я, пропустил мимо ушей. Его, видимо, задело лишь краем окончание фразы, потому, что он спросил:

     - А что имеет значение?

     - Для меня теперь имеет значение, что хозяином своей души я уже не являюсь. Я могу пользоваться ей по разрешению, да и то лишь для того, чтобы уж слишком не выделяться среди обычных людей, - ответил я и увидел, что Босс медленно, как танк башню, поворачивает ко мне голову и пронзительно смотрит мне в глаза, пытаясь понять, когда это я успел так нализаться. Не заметив, однако, никаких признаков опьянения, он струхнул ещё больше, заподозрив, что прямо сейчас, у него на глазах, я начинаю сходить с ума. Или уже сошёл когда-то, только проявляется это сейчас.

     - Постой, - пытливо вглядываясь в меня, заговорил он, - что ты сейчас сказал? Что ты сначала сказал?

     А я, уже довольный тем, что хоть как-то вывел его из непробудной спячки, рассмеялся при виде его озадаченного лица, хлопнул его по плечу и, весело разливая водку по стопкам, воскликнул:

     - Ну, вот мы и проснулись! Доброе утро, Серёженька, страшный сон позади, солнышко встало! Давай-ка, выпьем и поболтаем о чём-нибудь хорошем! Хочешь, гитару принесу, споём Есенина или Высоцкого?

     - Знаешь, - так же пристально глядя мне в глаза и снимая мою руку с плеча, проговорил Босс, - что-то мне не очень хочется веселиться, что-то сказал ты такое странное. Такие вещи просто так не говорят.

     Я уже не рад был, что таким образом решил расшевелить Босса. У меня и не было какой-то стройной схемы объяснений, да и не собирался я никому ничего объяснять. Однако, посмотрев на Босса, я понял, что он ждёт исчерпывающего ответа, и что просто так от него не отвяжешься.

     - Ты о чём, Сергей? – сразу приняв серьёзный вид, спросил я.

     - Ты прекрасно понимаешь, о чём. Если хочешь уточнений: чему это ты там не хозяин, чьё это разрешение тебе требуется, и что вообще с тобой происходит или произошло?

     - Не хочу я об этом говорить, а тебе и знать не следует, - разозлился я, уже сообразив, что сам спровоцировал какой-то непонятный разговор, что нужно срочно что-то придумывать, поскольку Босс принимает всё за чистую монету и просто так не отвяжется.

     - Слушай, Саня, это нечестно, в конце концов! Ты же не сказал, ты  п р о г о в о р и л с я. Значит, тебя это мучит. Облегчи душу, скажи.

     И тут я, махнув на всё рукой, кинулся, как в омут, в буйные и странные фантазии, увлекая воображение Босса в те области, которые и для меня, честно сказать, всегда были запретны и недоступны.

     - И облегчать-то нечего! – вздохнул я, - Но если ты уж так настаиваешь, слушай!

     Всё, что я поведал ему следом за этим, шло по какому-то непрерывному вдохновению, которое плавно передалось Боссу, и кто бы мог подумать, как из-за этого непредсказуемо и неожиданно закончится такой заурядный вечер.

     - Как-то один человек, имя которого, и что он представлял, знать тебе незачем, очень крупно мне насолил. Он вообще был очень неприятный человек, ну, да … об усопших плохо не говорят. А тут он так меня подставил, так сыграл на моей доверчивости, что мне пришлось впоследствии очень долго выправлять положение и вылезать из грязи, в которую по его милости я угодил. Так вот, когда я узнал о его подлости, я настолько был взбешен, настолько потерял голову от этого наглого и вызывающего предательства, что готов был бы зубами в него вцепиться и рвать, как крокодил антилопу. Но он был в тот момент недосягаем. На мою же долю осталась неутолимая бессильная злоба, в которой я метался по этой самой квартире, призывая, не кары небесные, не суд божий, а, как позже выяснилось, совсем другие силы на его голову. Выражалось это в том, что время от времени, с остановившимся взглядом и, дрожа от ненависти, я восклицал: «Душу готов прозакладывать, чтобы уничтожить его, чтобы исчезла мразь эта с лица земли, чтобы следа не осталось от гниды вонючей!» Беснуясь таким образом, выплёскивая время от времени такие фразы в безмолвие квартиры, я поначалу и не услышал, как прозвенел звонок входной двери. Когда он стал длинным и настойчивым, я, наконец, обратил на него внимание и, ни о чём не справляясь, отворил дверь.

     На пороге стоял средних лет, среднего роста, среднего телосложения и средней внешности человек в таком же неприметном плаще и с дипломатом в руках. Из такой породы людей с абсолютно плоской и незапоминающейся внешностью формирует свои агентурные штаты любая разведка или контрразведка. Всех друзей моего брата я знаю в лицо. Своих подавно. Это человек не был похож ни на одного из них. Тем не менее, он мог быть и новым аспирантом брата.

     - Вам кого, Диму? Его сейчас нет, – произнес я и уже хотел закрыть дверь, когда услышал нечто поразительное:

     - Да, тяжело вам было в пионерском лагере. Только подумать, 12-тилетнего подростка невзлюбил весь отряд, да еще старший. Не нужно было влюблять в себя первую красавицу их отряда. Впрочем, это от вас не зависело. Что и говорить, трудно в таком возрасте в одиночестве бродить до ночи по лесу, скрываясь от мстительных приставаний неудачливой четырнадцатилетней стаи.

     Я оцепенел, уставившись ему в глаза. Они были чуть насмешливые, карие, почти черные, и очень пристальные. У меня появилось ощущение, что человек этот мне знаком, только я точно знал, что никогда и нигде его не видел. Но откуда он?!

     - Простите, а откуда….

     - Я знаю всё, и не только про Вас. Как вы говорите, должность такая. Так, может быть, Вы меня впустите, коли пригласили.